добавлено 9 января 2012 г.
Всё. Конец. Она умерла. Вирусная инфекция в кратчайший срок справилась с ослабленным иммунитетом.
Тупея от боли, давясь слезами, нужно жить дальше, а значит, ехать в её мастерскую, разбирать её работы. Решать бытовые проблемы, которые неизбежно возникают в такой ситуации. И вот только тогда, когда впервые в жизни я одна зашла в её любимую мастерскую с огромным окном во всю стену и видом на Днепр (как-то зимой она пошутила: «Оживший Брейгель. Пиши с натуры, не выходя на пленер!»), я в полной мере уже не почувствовала, а поняла всю величину утраты. Не только мою личную потерю, а остановку часов прекрасного мира, созданного талантом и мастерством удивительного художника по имени Любовь, в миру – Любовь Ивановна Тесля.
Контраст был сногсшибательным. Тут горе, а мастерская просто сверкала ярким солнечным светом её подсолнухов. Картин было пять или шесть. Больших и поменьше. Люба всегда любила эти цветы и часто вставляла в натюрморты и раньше, но эти были её последним увлечением и открытием: большие, во весь холст, написанные размашисто, сочно, в совершено новой для неё манере. Она экспериментировала, искала новые пути для выражения своих эмоций в живописной форме. Подсолнухи искрились солнцем, смеялись, весело желтея, шевелили длинными лепестками, блестели маслянистыми семечками – заполняя всё пространство мастерской. Теперь они жили своей, отдельной от своего творца, жизнью. Люба ушла. Любовь осталась нам, живым.
Трагические судьбы привлекают зрителей. Слова о преждевременном уходе одарённой художницы с ярким талантом будут всегда звучать рядом с её именем. Какой живой и радостной она была! Сколько творческих планов и разных задумок! Жизнь только поворачивалась к ней новой интересной и более стабильной в материальном плане гранью – стала преподавать на кафедре рисунка и живописи Национального университета технологии и дизайна. Даже поговаривали о каких-то званиях и должностях, к которым она по жизни была равнодушна, хотя денежный аспект этого вопроса ой как был нужен. Для неё самым высоким титулом было звание Художника. Ей оно было даровано свыше, и она очень старалась ему соответствовать, нести достойно. Конъюнктура, компромиссы, сделки с совестью не для неё. Есть профессия и способности – любимая работа. «Работа – это единственное, что никогда не предаёт», – говорила Любаша.
Предательств по жизни хватало. И она уходила в живопись с головой и до самозабвения. Работа дарила радость и утешение, возможность уйти в тот внутренний мир гармонии красоты, который выплёскивался на холсты, создавая индивидуальный стиль, манеру письма Тесли. Поклонники и ценители сразу отличали её работы на выставках и в художественных салонах, обращались с заказами. «Медитация в цветах» назвал её единственную – первую и последнюю – выставку один киевский искусствовед. Очень точно. А ещё искусствоведы сравнивали ее с Катериной Билокур. И для этого у них тоже были основания. Их роднит безграничная любовь к натуре, соединенная с мудрой наблюдательностью. Даже женские тяжелые судьбы были в чем-то похожи. Только на разных витках временной и социальной лестницы. Обе родились в семьях, где не было художников, но Любаше повезло получить хорошее художественное образование и сделать свою любовь к живописи профессией.
Родилась Люба на Кубани. И стaтью, и красотой да, пожалуй, и характером оправдывала представление о казачке. Вот, оказывается, рождаются люди с каким-то внутренним стержнем, чья улыбка, слово, жест, само присутствие рядом вселяет в окружающих надежду на что-то доброе, красивое, хорошее. Может потому, что они сами добрые, красивые, стойкие. Распрямляешь спину и тянешься к ним и за ними... Родители переехали в Краматорск. Поэтому и учиться Люба пошла в Луганское художественное училище, которое закончила в 1971 г. Диплом с отличием открыл ей двери Киевского художественного института (мастерская профессора В.В. Шаталина). Получив отличную оценку за дипломную работу, в 1980г. была зачислена в Творческие мастерские Академии художеств СССР, в мастерскую под руководством С. А. Григорьева, где мы с ней и встретились.
Творческие мастерские Академии художеств СССР. Их Киевское отделение. Они заслуживают того, чтоб рассказать о них отдельно. По сути, это была аспирантура для художников, но так как сам процесс творчества и обучения мастерству очень сильно отличался от научной работы, то и сами мастерские стали явлением неповторимым и уникальным. Теплица для молодых талантов. Быть зачисленным в них означало получить прямой путь к поступлению в Союз художников СССР, а значит, к выставкам и закупкам. Будучи членом СХ, ты автоматически становился и другим «членом» – Художественного комбината, который в свою очередь обеспечивал материальное благополучие допущенных к Госзаказу на предметы художественной ценности. О вожделенные Заказы на мозаики и витражи в административных зданиях развитого социализма! Памятники вождям и знаменитостям! Картины, украшающие гостиницы, больницы, клубы и прочая, прочая, прочая... Теперь даже трудно представить какие деньги крутились в Комбинате и вокруг него. Художественные советы, возглавляемые самими художниками, которые должны были определять художественную ценность, профессиональное мастерство и идеологическую выдержанность создаваемых шедевров. Ну, конечно, в советы обязательно входили и чиновники от Министерства культуры. Они ведь тоже покупали работы для своих нужд и музеев. Эта система покупки художников работала четко и отлажено. Был государственный заказ на социалистический реализм, и были совсем не бедные советские художники, которые выполняли этот заказ, а некоторые особо талантливые даже умудрялись создавать что-то интересное. Но это скорее вопреки системе, а не благодаря ей. Творчество, новаторство, поиски новых форм выразительности не приветствовались, а вот ремесленничество процветало. Профессия художника как высокооплачиваемая была престижна. В случае соблюдения правил игры гарантировала поездки в творческих группах и даже за рубежи родного СССР, награды, выставки, а главное – закупки. Поэтому в профессию шли семьями, группами, кланами. Борьба за власть в Союзе художников шла серьёзная. Шутка ли – мастерские, квартиры, звания. Чужих отваживали многократными неприемами в члены, а то и вовсе объявляли бездарными или идеологически вредными. Живи, как хочешь, а на наш сладкий пирог роток не разевай. Чай не безразмерный он. От чужих ждали неожиданностей, а значит неприятностей. Своих же нужно было взращивать и готовить к работе в системе. Союз художников для борьбы с художниками. Воспитание себе подобных – в художественных институтах, училищах. Преподаватели – те же члены. Те же худсоветы. Но жизнь всегда оказывается больше и разнообразней любой, пусть очень продуманной системы. Росток пробивается сквозь камень. Креативные силы искали и находили выход. Или уходили в отказ. Всё зависело от силы напора. Вот таким оазисом творческой свободы для немногих отобранных и были наши Мастерские.
Конечно, формально они существовали тоже в системе, но тут срабатывало два фактора: географический и личностный. Самое главное то, что подчинялись Творческие мастерские не Киевской и даже не Украинской организации СХ, а Академии художеств СССР. Руководство далеко в Москве. Приезжали редко. А украинские академики, наши профессора Василь Бородай – скульптура, Сергей Григорьев – живопись, Михайло Дерегус – графика, были прежде всего настоящими художниками, а посему творческое начало в нас, учениках, ценили превыше всего. Творчество без свободы выражения невозможно, и они, в меру своих сил, давали нам эту свободу. – Когда же экспериментировать, если не в молодости! – защищали они нас, когда проскальзывали нотки неудовольствия у московских заезжих проверяющих. Не прощалась только лень и скука. И мы работали... Нам, аспирантам, государство предоставляло мастерские, выдавало необходимые худ. материалы, оплачивало натурщиков, да ещё платило стипендию в размере среднего заработка – 120 рублей. Рай на земле на три года. И место у мастерских тоже было райское – особнячок в саду на границе города и частного сектора по дороге на Вышгород. Улица Сошенко, 33. Киев, с его суетой и проблемами, семьями и друзьями, оставался где-то там, на конечной 18 троллейбуса, а здесь была работа и общение с такими же, как ты. Через Творческие мастерские прошли многие лучшие современные художники.
Любаша не только училась в Творческих мастерских. Она там просто жила (больше негде было) вместе со своей дочкой. Мы приходили и уходили, а она была там постоянно и воспринималась чуть ли не душой этого небольшого молодого творческого сообщества, тем связующим звеном, которое соединяло тех, кто уже закончил срок учёбы, и тех, кто только начинал. Она как бы задавала тот высокий тон творчества и радушия, которым помнятся многим Академические мастерские 80-х. Сам же быт в этом райском месте она характеризовала весело – два чайника кипятка – один для головы, второй – на всё остальное. Душ, горячая вода, кухня не были предусмотрены в процессе творческого обучения, что не мешало молодым художникам жить в Мастерских семьями. Да, ещё и прописка. Киевская. Пусть пока временная и полуфиктивная, но скольким молодым художникам она позволила зацепиться и протянуть до первой своей квартиры в Киеве! Любаше в том числе.
В Академии Люба писала большие фигуративные композиции. Только они очень отличались от привычных соцреалистических композиций того времени. Прежде всего персонажами. Не было в них восхваления героического труда. Героев не было. Были простые сельские бабы в простых линялых платках с раздавленными тяжким трудом руками, но этими руками они держали удивительных по красоте и яркости огненно-рыжих петухов. Были загорелые до черноты пожилые трактористы с детскими широко открытыми голубыми глазами, вымытые и одетые в «праздничное» по случаю свадьбы или поминок. Неловкие и застенчивые, со светлыми детьми на коленях. Молодость в её картинах становилась мягкой и сказочно-призрачной, как невеста. Миг – и исчезла. Были ковровщицы, составляющие единое декоративное целое вместе с большими цветными коврами. Мне врезались в память танцы. Вы когда-нибудь наблюдали за танцами издали, когда не слышна музыка? Абсурдное зрелище топчущейся на месте толпы. А теперь ещё подымитесь вверх над танцплощадкой так, чтоб тёмные неосвещённые кроны деревьев вместе с пятнами света и почти квадратными фигурками танцующих создали эффект чуть ли не глобальной значимости. Ты, зритель, вдруг становился мудрым вершителем, наблюдающим суетность бытия. Чего стоила цветовая гамма этой работы, построенная на контрастах сдержанных красок летней ночи и ярких пятен выхваченного света! Все эти работы ушли в закрома Родины. Были куплены с выставок и украшали стены клубов или переданы в разные музеи. Вероятно, Люба знала об их судьбе, но никаких записей не оставила. Только старые любительские фотографии и один слайд напоминают об этом периоде её творчества.
В это же время, параллельно с большими картинами, Любаша пишет немалое количество натюрмортов, этюдов с натуры, ну, и, конечно, цветы. Именно в Академии окончательно сформировался её индивидуальный неповторимый стиль письма. Пробовала она себя и в портретном жанре. Особняком стоит в её творчестве небольшой по размеру, но очень глубоко эмоциональный портрет Фёдора Достоевского, а также живописные иллюстрации к «Мастеру и Маргарите» Михаила Булгакова. С этими работами она никогда не расставалась, и они всегда висели в любой (их было четыре) её мастерской.
Цветы и небольшие пейзажи. Это те работы, которые Люба начала продавать через художественные салоны еще с последних курсов художественного института, тогда, когда даже понятие частного коллекционирования было наполовину крамольным. Само выражение «салонная живопись» было уничижительно слащавым. Но Любаша относилась к этим работам очень серьёзно, как к незаслуженно обиженным детям. Живопись – она или есть, или нет, а остальное от лукавого. И не важно, большое ли это по размеру полотно или этюд. Самое главное, чтобы в работе трепетало чувство, настроение, состояние. Она хотела, чтобы красота гармонии просветленно пронизывала то, что благодаря ей приходило в квартиры киевлян. И зрители это оценили. У неё появились почитатели и заказчики, но она никогда не тиражировала свои живописные находки. Писала, как дышала. Чего никогда у неё в работах не было, так это помпезности. Может, именно поэтому о её живописи говорили как о камерной. Очень часто сравнивали с музыкой или поэзией.
Тончайшие нюансы. Удивительные фактуры живописного месива, а в результате вроде бы такой простой цветочный натюрморт. Только глубина-то какая. Как это у неё получалось?! Вероятно, в этом и есть то великое чудо, которого мы ждём от искусства. Если вообще его ждём. Она никогда не стремилась эпатировать зрителя. Шокировать и будоражить. Внутренняя гармония её души открывала зрителю гармонию окружающего нас мира и была гимном Творцу. Те, кто был способен оценить это, раз увидав её работы, искали новых встреч с ними. Меня всегда поражала её способность ставить натюрморты. Самые простые обыденные предметы, полевые цветы, сухостой, сорняки, да что угодно в её композициях вдруг превращалось в невероятную красоту. Гранёная рюмочка с несколькими веточками цветущей земляники, пронизанная солнцем, и алыми ягодами на белоснежной скатерке. Всё. Шедевр. Попробуй напиши! Рассыпались абрикосы по блюду с голубым орнаментом – восторг, даже кусок сушёной воблы, и тот становился объектом искусства. Материальный мир вокруг Любаши послушно подстраивался под её вибрации. Удивительный взгляд художника выдергивал из безликого то, что неожиданно превращалось в образ, обретало смысл. Её натюрморт с оплавившимися свечами. Просто драматическое произведение. Так увидеть и так написать! Между цветами. Захотелось...
Люба всегда увлекалась. Ей нравилось дойти до максимальной степени выразительности в поставленных перед собой задачах. Поэтому и творчество ее классифицируют теперь по увлечениям цветами: бело-золотистый (ромашковый) период; мерцающе-голубой (васильковый); пламенеюще-алый (майоровый). Конечно, это условно. Цветов было гораздо больше и разных. Скорее так развивался её мир цветовосприятия – от светлых пастельных работ до ярких насыщенных. Словно силу набирала. И пользоваться стала этой силой виртуозно, создавая не только натюрморты, но образные цветочные аллегории. Так появились «Весна», «Лето», «Осень».
В её цветы стали приходить люди. Сказочно-загадочные. Лиричные. Очень поэтичные. Они не несли груза портретной конкретности. Скорей дополняли какими-то новыми чувствами условного времени и пространства уже так хорошо известные нам цветы.
Прилетели птицы. Больше всего писали о двух последних: «Белой» и «Петухе». Вероятно, из-за силы контраста. Нежная, светящаяся, похожая на игрушку из детства – Белая птица и тоже условно-игрушечный, но удивительно угрюмый Петух, орущий в безвоздушном пространстве Миру побудку. В его мире нет цветов. Только полоса заката, а может, рассвета...
Рай был создан, и она ушла в него. Если художник после смерти живет в своих картинах, то я могу только порадоваться судьбе моей дорогой подруги.
Куда печальней (а может, и совсем наоборот) сложилась судьба её картин на этой бренной земле. Первой персональной стала её посмертная выставка. Меня часто спрашивают даже очень близкие люди, почему Любаша не делала персональных выставок. Ответ очень прост - денег на это не было. Писала работы для людей, и уходили они тут же к людям. Мы собрали на её посмертную выставку 64 работы. Прямо в первый вечер открытия выставки шесть картин было продано. И все - иностранцам. Пришлось ставить условия, чтоб разрешили их экспонировать до закрытия выставки. Большая часть работ ушла в последующие 10 дней экспозиции. Расхватывали, как горячие пирожки. Вторую выставку уже было составлять не из чего. Вот такая популярность работ даже при отсутствии раскрученного рекламой имени. Слава нужна живым. Зато все, подчеркиваю, все Любашины работы нашли своих зрителей и новых хозяев. Думаю, она бы этому порадовалась. Есть они и в музеях, и в частных коллекциях. Главное другое – они продолжают приносить радость, согревать души...
